![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
jlm_taurus"..Во Владивостоке много военных и моряков. В свое время это был свободный порт и бухта кишела иностранными судами. Теперь этого нет. Во всём чувствуется какая-то заброшенность. На городе лежит особый отпечаток. Транспорты заключенных отправляются отсюда на Колыму...
Номер в гостинице «Челюскин", после Москвы и купе международного вагона, показался неуютным, а сама гостиница — убогой и грязной. Временно управляющий трестом, главный инженер В-й «болел» обычной болезнью советского чиновника: боязнью ответственности и нежеланием проявлять инициативу. В-й подчеркнул, что он только.главный инженер, призван руководить строительством, а не организацией дела в целом. Знакомство с делами треста произвело самое гнетущее впечатление.
Вновь организованный строительный трест «Владивостокрыбстрой» должен был вести строительство рыбных комбинатов и жилых домов для рабочих рыбных трестов - Дальгосрыбтреста, Крабтреста и Рыбного Управления. Работы производились в разных пунктах Тихоокеанского побережья, а для их ведения к тресту был прикомандирован строительный батальон, насчитывающий около 1000 человек красноармейцев, выделенный Политбюро, по ходатайству Микояна. Помимо батальона трест должен был завербовать еще в распоряжение Наркомата пищевой промышленности такое же количество вольнонаемных.
Как всегда в Советском Союзе, самым трудным вопросом был вопрос снабжения строительными материалами. Снабжение здесь шло по двум линиям: по централизованным фондам наркоматов и за счет местных ресурсов Хабаровского края по нарядам из Москвы. Хотя Край и обладал неисчерпаемыми местными лесными ресурсами, но лес отпускался только в размере 20 процентов от указанного в нарядах количества. Планы лесозаготовок Леспромхозами систематически не выполнялись, а уже заготовленную древесину не было возможности вывезти из леса из-за недостатка конского поголовья. То же происходило с кирпичом и горючим для автомобилей.
Несмотря на гору писем и требований, направленных в Наркомат, трест не мог получить необходимые для строительства подъемные краны, компрессоры, транспортеры и другие механизмы. Отсутствие строительных материалов не давало возможности развернуть работу. Выполнение строительства срывалось, а рабочая сила простаивала.
Особенно нервничал командир строительного батальона майор Симаков. Батальон находился на хозрасчете. Чтобы кормить тысячу бойцов и сто лошадей, надо было выполнять нормы выработки и вообще работать. Оправдываясь перед военным начальством, Симаков всё время строчил длинные доклады и рапорты, подчеркивая плохую работу руководства трестом. Как человек, он не внушал симпатии. Желчный, с дергающимся лицом, майор Симаков производил впечатление болезненно-нервного, не вполне нормального человека.
Мне было понятно, что без создания собственных подсобных предприятий, хотя бы кирпичного и лесопильного заводов, поставить дело сколько-нибудь удовлетворительно не удастся. Но для решения этого вопроса надо было ждать приезда нового управляющего трестом. Приехал он только через два месяца и повел работу в направлении противоположном всем моим предположениям.
Товарищ X., живой маленький кавказец, был типичным продуктом партийно-бюрократической машины. О настоящем налаживании работы он и не думал. Заткнуть сразу все дыры и произвести внешний эффект — вот к чему стремился новый начальник.
Всех рабочих бросили на рытье котлованов и возведение стен зданий. О том, что после окончания этих работ, отсутствие материалов, необходимых для отделки зданий скажется еще острее, а капиталовложения будут надолго заморожены, управляющий не думал.
При развертывании работ оказалось, что сметы, составленные в Москве, сильно занижены, а ряд необходимых работ просто не учтен. Затруднения с лесом, кирпичом и другими материалами, по мере развертывания работ, непрерывно возрастали. Неизбежный крах приближался.
Ловкий управляющий трестом нашел совершенно нсожиданый выход из этого скандального положения. В один прекрасный день, придя на службу, я узнал, что он уехал в неизвестном направлении, оставив приказ о передаче мне обязанностей временно исполняющего должность управляющего трестом. Происходило это в 1937 году, через год после моего приезда во Владивосток. Как сумел мой шеф объяснить в Москве свое бегство — я не знаю. Очевидно, связи помогли ему как-то замять это дело и избежать расправы. Иногда своевременная перемена места жительства и работы спасали людей от репрессий. Положение во Владивостоке, вне зависимости от хода работ в тресте, обострялось — чувствовалось приближение ежовского погрома.
Бывает иногда, что все неприятности скапливаются и наслаиваются одна на другую. Жить тогда становится трудно. Такая обстановка сложилась в конце 1937 года. Недостаток материалов, простой строительных рабочих, прекращение финансирования банком из-за дефектности смет, травля в местной печати, репрессии со стороны властей, — всё это, как тяжелая лавина, надвинулось и грозило раздавить. Радости жизни и творчества исчезли, а осталось лишь ощущение страха и собственной беспомощности. Стало так тяжело, что я потерял желание жить.
Ко всем деловым осложнениям прибавилась новая забота — кампания по выборам в Верховный Совет СССР. Когда я явился по вызову в Областной исполнительный комитет, меня удивила суета, торжественность и озабоченное выражение на лицах сотрудников.
— Получены указания от Крайкома партии о подготовке к выборам, - - сообщил мне секретарь Облисполкома. Все хозяйственники, вызванные в этот день на заседание, посвященное вопросам выборов, получили строжайшее указание выполнять вне всякой очереди все задания сформированных участковых комиссий по выборам. Появилось новое начальство — участковая комиссия с ее многолюдным штатом «активистов», призванных содействовать выборам. Начались непрестанные вызовы в Облисполком, в Крайком, звонки по телефону с требованиями «немедленно», «срочно», «вне всякой очереди» — выделить автомашины, материалы и обстановку для оборудования помещений.
Угроза — передать дело в НКВД «за срыв кампании» повисла в воздухе, как грозовая туча. Создавалось впечатление, что весь аппарат Крайкома, Облисполкома и Горсовета только и занят этой кампанией, что вся остальная деловая жизнь замерла. В ущерб основной оперативной работе пришлось передать избирательным комиссиям легковые автомашины, изыскивать способы для приобретения красного кумача и фанеры для оборудования избирательных кабин, выделить половину конторского помещения для участковой комиссии. Но требования не прекращались и сыпались, как из рога изобилия. Собрания сменялись собраниями, а заседания — заседаниями.
Кандидаты выделены Крайкомом и утверждены Москвой к баллотировке по Приморскому краю. Эти, до того никому неизвестные люди, повидимому, должны пройти делегатами — один в Верховный Совет и один в Совет Национальностей.
Что сулит эта новая политическая акция Политбюро? Этот вопрос не может не интересовать меня. Слишком много энергии затрачивается на предвыборную кампанию со стороны партийных и административных органов. Никто не знает этих «выдвиженцев», но их знает партия.
Можно ли выдвинуть других кандидатов и возможно ли это будет осуществить? Выборы в Верховный Совет проводятся впервые и техника выборов еще не ясна. На собраниях обсуждаются только две предложенные кандидатуры. Никто не смеет и помыслить выдвинуть другого кандидата.
Секретарь партийной организации треста на последнем предвыборном собрании грозил всеми карами тому, кто не явится на выборы. Активность будет определяться не только явкой, но и своевременностью подачи бюллетеня.
— Все должны являться и опускать свои бюллетени в первый же час после открытия избирательного участка, — заявил парторг, и это было всеми воспринято, как распоряжение карательных органов, стоящих за его спиной.
— Чем раньше вы явитесь на избирательный участок, тем лучше. Этим будет доказано ваше желание выполнить свой долг перед родиной, — сказал председатель, закрывая собрание.
Наступил знаменательный день выборов в Верховный Совет. Выборный участок разукрашен флагами и портретами вождей партии и правительства. Толпа людей заполняет лестницу и помещение участка. Люди с озабоченными лицами спешат получить бюллетени и зарегистрировать свою явку. К участку непрерывно подъезжают мобилизованные легковые автомашины, на них активисты привозят стариков и больных «проголосовать свою волю». В большом зале, за длинным столом, покрытым кумачом, разместилась участковая комиссия, перед столом — избирательные урны. Человек восемь, а среди них и мой парторг, с серьезными сосредоточенными лицами проверяют поалфавитные списки избирателей, выдают конверты с вложенными бюллетенями и отмечают галочками фамилии явившихся на участок. Один из членов комиссии торжественно вручает мне конверт с бюллетенем.
«Активист» с остреньким, сухоньким лицом указывает дорогу в комнату, где вдоль стен размещены избирательные кабины, задрапированные кумачом, с занавеской на дверях. В кабине столик с чернильницей, перьями и кресло. Вхожу в кабину и вытаскиваю из конверта бюллетень. На бюллетене отпечатаны уже известные по предвыборным собраниям фамилии двух кандидатов. Я в нерешительности — что же я должен делать в этой кабине, куда меня привели? Выглядываю из-за занавески и наивно спрашиваю активиста:
— Что, может, я должен скрепить бюллетень своею подписью?
— Нет, что вы! — полушопотом отвечает активист. — Это будет считаться испорченным бюллетенем. Никаких пометок. Вы должны только вложить бюллетень, запечатать конверт и... идти опустить в урну-
Я в недоумении — зачем же тогда эти кабины, ручки, чернильницы, вся эта предвыборная суета, работа сотен людей и трата народных денег на всю эту громоздкую выборную машину?!
Но недоумевать можно только про себя. Я запечатываю конверт с бюллетенем и опускаю его в урну. На следующий день парторг с искаженным злобой лицом сообщил мне конфиденциально: — Подумай, пять бюллетеней оказались при подсчете испорченными. — Фамилии кандидатов зачеркнуты, и вписаны фамилии Бухарина, Рыкова и других оппозиционеров. Озабоченный неполадками в работе, я реагировал на это сообщение равнодушно.
В газете появилось сообщение, что в выборах участвовало 99% избирателей и единогласно выбраны два никому неизвестных гражданина, предложенные партией.
В 1937 году НКВД начало планомерное выселение китайцев. Бедных Юли-юли делили на две категории: китайских и советских подданных. Сначала выселили китайских подданных, а потом арестовали и выслали и всех советских подданных. Многие китайцы как первой, так и второй категории, был женаты на русских и имели детей. Это не помогло ни тем, ни другим, и русские жены китайцев разделили судьбу мужей.
Выпущенный из заключении бухгалтер как-то рассказал мне, что одним из выдвинутых против него обвинений было слушание и хранение заграничных «белогвардейских» пластинок, в частности пластинки «Молись кунак» в исполнении Вертинского. Многие советские люди, а особенно советская элита, увлекались Лещенко и Вертинским, слушая их в тесном семейном кругу. Эти пластинки матросы ввозили контрабандно, а таможня, обнаружив, отбирала и передавала в закрытые магазины НКВД, откуда они и проникали на рынок. Нужно сказать, что эти пластинки на рынке, из-под полы, продавались по 250-300 рублей за штуку, тогда как советская пластинка стоила 2-3 рубля.
Я тоже любил этих певцов и имел дома несколько пластинок, напетых Лещенко и Вертинским. Когда бухгалтер рассказал мне, как ему пришлось плохо из-за этих крамольных пластинок, я, вернувшись домой, решил спрятать подальше от греха эти пластинки, но не нашел их на месте.
Несмотря на многие трудности, работа треста постепенно налаживалась. Помогало наличие строительного батальона. Были построены кирпичный и лесопильный заводы и налажена заготовка леса силами батальона. Послать в лес обычных рабочих для треста было ничуть не легче, чем для любого леспромхоза: сразу вставал вопрос о жилищах, переброске и снабжении. Военизированная рабочая сила упрощала дело. Достаточно было распоряжения и красноармейцы переметались в пункт назначения. Обеспечение жильем тоже упрощалось, так как красноармейцы могли жить зимой в отепленных палатках с двухярусными нарами, а питаться в походной кухне. Договорившись с Леспромхозом и передав ему 250 красноармейцев батальона на время заготовки, я мог, не выходя из смет, обеспечить строительство материалами.
Это вынужденное для треста мероприятие тяжело отзывалось на красноармейцах. Им приходилось переносить все трудности зимней жизни в Уссурийской тайге.
Положение красноармейцев строительного батальона, по сравнению с обычными воинскими соединениями, было более тяжелым. Батальон имел параллельно строевое и техническое начальство. Командира батальона замещал военный инженер — помощник по технической части, а командиров взводов — техники-десятники. Выполнив днем задания по строительству, как обычные рабочие под руководством технического персонала, красноармейцы должны были вечерами проходить курс военной подготовки под руководством строевых командиров.
Всё это рассматривалось красноармейцами, как наказание. Состав батальона был специфический — помимо рабочих строительных специальностей, батальон в значительной своей части состоял из сыновей кулаков и лиц политически неблагонадежных.
Не успел я несколько наладить работу треста после бегства бывшего управляющего, как пришлось столкнуться с новым испытанием.
Однажды меня вызвали по телефону и предложили приехать в управление Дальлага. Во Владивостоке Дальлаг имел большой пересыльный лагерь заключенных для пополнения Колымы. Из-за недостатка пароходов, в пересыльном лагере скопились заключенные, и Дальлаг хотел найти им рациональное применение. Нечего и говорить, что предложение это осложняло работу. Помимо чисто моральной стороны этого дела, с которой, в конце концов, можно было примириться, потому что работать на строительстве заключенным было всё-таки лучше, чем в концлагере, в предложении Дальлага были другие весьма щекотливые стороны.
Дальлаг требовал, чтобы трест платил за каждого рабочего по 8 рублей 60 копеек в день. Занять неквалифицированных заключенных можно только на самых примитивных планировочных земляных работах и на рытье котлованов. Передо мной, как руководителем предприятия, вставала сложная проблема. Расценки на земляные работы были низкими, и 8 руб. 60 коп. в день мог выработать только опытный сильный рабочий, заключенные же, истощенные долгим пребыванием в тюрьме и лагере, не могли справиться с таким заданием. Опасения мои впоследствии подтвердились.
Переговоры с представителями Дальлага закончились тем, что отказаться от заключенных я не смог. Калькуляция Дальлага подсчитана и детально «обоснована». Мои попытки уменьшить расценки ни к чему не привели. Рыжий НКВД'ист накричал на меня, обвиняя в антигосударственных тенденциях, и я сдался. Можно было самому попасть на Колыму, но нельзя было отказаться от «любезного» предложения Дальлага.
Оказалось, что дневная оплата заключенных подразделяется на следующие неравные части: дневная заработная плата заключенного, часть которой записывается на его личный счет и выдается при освобождении — 30 копеек; питание и одежда — 1 рубль 50 коп.; амортизация инвентаря бараков и других зданий -— 1 рубль 10 коп. и на содержание аппарата НКВД — 5 рублей 70 копеек! Две трети заработка заключенного, таким образом, поглощались содержанием полицейских органов страны!
Работая в наркомате финансов, я знал, что финансирование административных и оперативных расходов органов НКВД по бюджету проводится только частично, а основная часть расходов покрывается за счет сумм, полученных от внутренних доходов — поступлений. Расшифровка калькуляции явилась деталью, освещающей, в каком размере покрываются затраты в несколько десятков миллиардов рублей, без отражения их в бюджете СССР.
Вольнонаемный строительный рабочий в предвоенный период зарабатывал на Дальнем Востоке в месяц 350-400 рублей. Заключенный же обходился НКВД, включая питание и зарплату, в месяц 54 рубля, таким образом, с каждого раба, использованного на строительстве, НКВД получало на покрытие расходов системы — 300-350 рублей в месяц, как разницу между сметными и фактическими затратами на строительство.
Количество заключенных составляло по СССР, примерно, 10 миллионов человек, следовательно, разница в заработной плате достигала порядка 40 миллиардов рублей — внебюджетных средств НКВД, покрывающих расходы на аппарат и полицию.
Надо учесть к тому же, что труд заключенных применялся, главным образом, на отдаленных неосвоенных окраинах и переброска туда вольнонаемных рабочих потребовала бы дополнительных расходов на подъемные. Подъемные выплачивались в соответствии с кодексом законов о труде тем рабочим, которые должны были ехать на работу на Дальний Восток по двухлетнему контракту и включали стоимость проезда рабочего и его семьи по железной дороге, зарплату в пути и т. д. В среднем это составляло 1.200 рублей на человека. Доставка заключенного, учитывая, что возили их в товарных вагонах по 50 человек на теплушку, обходилась в среднем в 60-70 рублей на человека. Государство таким путем экономило большие суммы на освоении окраин и на содержании полицейских органов террора. Экономия на зарплате и переброске давала более чем достаточные средства для покрытия расходов на содержание 2-хмиллионной полицейской армии и аппарата НКВД.
Нужно к тому же учесть, что один заключенный на драгах добывал на Колыме в среднем один золотник золота в день. В переводе на дореволюционный рубль, это — 4 рубля золотом, в то время, как содержание одного заключенного в день, в переводе на тот же дореволюционный рубль, обходилось не более 13-15 копеек. Советское «рабоче-крестьянское» правительство от эксплоатации труда заключенных — рабочих и крестьян — получало, таким образом, баснословные средства для финансирования вооружений и аппарата НКВД.
Для меня стало неоспоримым, что порочная бюрократическо-полицейская советская система могла существовать, только применяя всё в возрастающем масштабе рабский труд. Это значило, что Политбюро не сможет никогда отказаться от политики массового террора, не только по политическим, но и по экономическим соображениям.
Присланным на строительство заключенным не под силу было выполнять нормы вольнонаемных рабочих и это создало некоторые финансовые затруднения для треста.
Большинство заключенных были крестьяне, обвиненные в контрреволюционной пропаганде и сосланные на длительные сроки в лагеря. Вечно голодные, одетые в лохмотья — они производили удручающее впечатление.
Боязнь ответственности и стремление свалить вину на другого приводила часто к столкновению между руководящими работниками связанных общей работой учреждений.
На этой почве у меня произошел конфликт с управляющим Дальгосрыбтреста Карапотницким, одновременно занимавшим и крупный партийный пост — члена бюро крайкома партии. Причиной столкновения была задержка строительства рыбного комбината в бухте Витязь, расположенной вблизи озера Хасан.
Работа эта производилась нашим трестом на подрядных началах для Дальгосрыбтреста. Причина задержки была проста: Карапотницкий не выделил морской транспорт, находившийся в его распоряжении, чем нарушил, как заказчик, подрядный договор.
Началось с травли меня, как виновника срыва строительства, в местной прессе. Газета «Приморская звезда» посвятила несколько «подвалов» моей «преступной деятельности». Такое начало не предвещало ничего хорошего и я болезненно реагировал на несправедливость. Приближалась ежовская чистка и начались репрессии. Я не чувствовал себя в чем-либо виновным и видел, что добросовестная работа не находит должной оценки.
Вскоре меня вызвал к себе секретарь Приморского Крайкома партии Пегов, для разбора дела о задержке строительства в бухте Витязь. Молодой человек, лет тридцати с небольшим, быстро выдвинувшийся на комсомольской и партийной работе, Пегов принял меня дружелюбно. На совещании в кабинете Пегова Карапотницкий, волнуясь, пытался доказать свою правоту, выпячивал грудь, украшенную орденом Ленина. Стараясь сохранить спокойствие, я привел ряд неоспоримых аргументов и цифр о фактическом положении,, но, по правде, мало рассчитывал на успех. К моему удивлению, Пегов, слушая Карапотницкого, посматривал на него иронически и высказал ряд критических замечаний по его адресу. Я вышел после совещания с чувством некоторого беспокойства.
Главное испытание, связанное с моей работой на Дальнем Востоке, было еще впереди.
Отчасти в связи с событиями на озере Хасан, Политбюро приняло специальное решение о преобразовании Владивостока исключительно в военный порт и о переводе, в связи с этим, всех гражданских учреждений в бухту Находка. Работы по строительству нового порта и жилфонда были поручены Дальстрою — НКВД, Наркомату морского флота и нашему тресту. Сроки были установлены жесткие, и мне пришлось принять экстренные меры, чтобы не сорвать предложенный план строительства.
Советское хозяйство часто напоминает тришкин кафтан — чтобы починить рукава, приходится отрезать полы. Выполнить успешно и в срок все плановые и внеплановые задания — невозможно. Важно в таких случаях во-время учесть, за нарушение каких директив придется нести большую ответственность. Поскольку было ясно, из решения Политбюро, что отвечать придется в первую очередь за строительство в Находке, мне пришлось собрать неиспользованные еще строительные материалы со всех других объектов, заморозив другие стройки. Эти мероприятия позволили выполнить план по Находке на 90 процентов.
Положение моих партнеров по строительству оказалось хуже. То ли они не сумели во-время «обрезать полы», чтобы «залатать рукава», то ли условия их работы были более неблагоприятными, но план «Морфлот» выполнил на 20, а Дальстрой НКВД — на 25 процентов. Повидимому, само задание было невыполнимым — углубить залив так, чтобы океанские суда смогли подходить к причалам, — не удалось и впоследствии. Но всё это выяснилось значительно позже. В этот же период, когда обнаружилось катастрофическое невыполнение плана, все руководители, непосредственные виновники «срыва» строительства, были вызваны в Москву.
Казалось бы, при выполнении плана на 90 процентов, по сравнению с 20-ю и 25-ю процентами «Морфлота» и НКВД, я мог ехать спокойно, но кто мог предугадать, чем кончится вся эта история?
В своем наркомате в Москве, на приеме у заместителя наркома Николаева, я сразу понял, что дело принимает серьезный оборот. Николаев встретил меня любезно, внимательно выслушал и, просмотрев все материалы, не сделал критических замечаний. Это внушило мне некоторые опасения. Из дальнейшего разговора я понял, что это имеет основание — материалы о срыве плана были затребованы Государственным контролем. Возглавлял Госконтроль грозный Мехлис, а разбор дела о выполнении решения Политбюро о строительстве в бухте Находка взяла на себя заместитель председателя Госконтроля, не менее грозная Землячка.
На доклад к Землячке мы должны были идти вместе — Николаев и я. Мне стало ясно, что Николаев хочет выставить меня главным докладчиком, а самому остаться в тени. Имя Землячки было хорошо известно. В начале революции она возглавляла Петроградское Чека и именно ей принадлежит «честь» расстрела Гумилева и многих других представителей петроградской интеллигенции.
Конечно, этот визит не сулил мне ничего хорошего. Лучше выдержать любой натиск Николаева, чем идти к Землячке. Но делать было нечего, и я сдал фотокарточки и паспорт в спецчасть наркомата для оформления пропуска в дом правительства. Работник спецчасти предупредил, что оружие при себе иметь запрещено. Землячка принимала в доме Совнаркома, на углу улицы Горького.
Знакомство с Землячкой окончательно привело меня к решению уехать с Дальнего Востока. Легко было принять решение, но не так легко было его выполнить. Случай и на этот раз выручил меня.
Народным комиссаром рыбной промышленности в это время была назначена Полина Жемчужина, жена Молотова, «графиня Мама», как называли ее шутя некоторые сотрудники. Полина Семеновна Жемчужина знаменовала собой новую эпоху в жизни коммунистического Олимпа. Если Землячка была олицетворением идеи карающего меча революции, то Полина Жемчужина (Молотова) воплощала лозунг: «Жить стало лучше, жить стало веселее, товарищи!». Приехала Жемчужина во Владивосток в специальном вагон-салоне, бывшего поезда императора Николая. С «наркомшей» приехал целый штаб
В Наркомате было много людей, знающих меня по работе и, в частности, заместитель наркома Николаев. Но «оседать» в этом наркомате, и иметь узкий «рыбный профиль» у меня не было желания.
В Москве наркомат рыбников не имел своей свободной жилплощади и обещал дать мне комнату «не ранее, чем через год». Но год, а может и больше, жить где-то нужно! Приходилось заниматься сложной, в условиях Москвы, квартирной проблемой. Москва в 1939 году была перенаселена еще больше, чем во время моего отъезда на Дальний Восток. Аппарат учреждений рос с невероятной быстротой, а жилищное строительство проводилось в ничтожных размерах.
Столицу питала вся страна. Каждый район имел плановую разверстку по «спецснабжению» Москвы. За расходование продовольственных фондов, предназначенных для Москвы, виновные карались в уголовном порядке. Людей соблазняло несравнимо лучшее, чем в провинции, снабжение и все старались всякими правдами и неправдами осесть в Москве. А власть ввела множество рогаток, препятствуя этому людскому наплыву. Без постоянной прописки в милиции нельзя было получить работу, а не работая и не имея жилплощади, нельзя было прописаться. Получался какой-то заколдованный круг. Но — голь на выдумки хитра!
***
...Согласованы с Госпланом лимиты капиталовложений, планы развития и финансирования отдельных отраслей хозяйства и культуры на новый наступающий год. Сконструирован и бюджет 1940 года, этот заключительный аккорд ежегодного производственно-финансового планирования.
Бюджет на 40-й год проходил в лихорадочной обстановке изыскания максимума ресурсов на финансирование военных расходов. Налоговый пресс трещал от все усиливающегося завинчивания. Режим экономии, сокращение административного аппарата, увеличение производительности труда и накоплений на фабриках, увеличение изъятия продукции у крестьянства, снижение качества продукции товаров широкого потребления, — эти и подобные им мероприятия диктовались директивами ЦК ВКП(б). За этот год должны сделать больше в укреплении военной мощи, чем сделали за пятилетку, — такова была официальная установка ЦК партии.
До составления бюджета 40-го года казалось, что пресс уже завинчен до отказа. Прибыль промышленных и торговых предприятий возросла с шести миллиардов в 32-м году до шестидесяти трех миллиардов в 40-м году. Налог с оборота на товары массового потребления поднялся с девятисот девяноста двух миллионов в 1928 году до ста пяти миллиардов в 40-м году, или возрос больше, чем в сто раз, в то время, как производство товаров широкого потребления увеличилось за этот период ничтожно.
Валовой розничный товарооборот страны был определен в 175 млр. рублей, включая и дублированные торговые обороты. По отношению к этой цифре реализации налог с оборота занял 60% удельного веса. Восемьдесят процентов товарооборота обслуживались государственной торговой сетью и лишь двадцать процентов кооперативной системой.
Так осуществляются «заветы социализма» — об увеличении благосостояния населения и развитии кооперации, как «столбовой дороги» к коммунизму.
Обложение населения косвенными налогами, в условиях коммунистической монополии всего хозяйства страны, оказалось наиболее просто осуществимым и наиболее удобным способом распределения товарных масс между военным и гражданским секторами. За пятилетки центр тяжести обложения перемещен на косвенные налоги: если в 1928-29 г. налог с оборота составлял 1797 млн., а прямые налоги 673 млн., то в 1940 году налог с оборота уже выразился в 105,8 млр., а прямые налоги в 9,4 млр., или менее 8% от всей суммы обложения.
Налог с оборота — это «худшая форма ограбления трудящихся» — трактует энциклопедия. Нарком финансов Зверев в своих официальных выступлениях и деловых беседах с сотрудниками именует налог с оборота — «доходами от социалистических предприятий», — хотя налог и является худшим способом ограбления широких масс населения. По представленным в наркомат калькуляциям промышленной себестоимости пара тяжелой обуви обходится государству в среднем по СССР в 7 руб. 40 коп., а легкой обуви 6 руб. 90 коп., при заготовительной цене на мелкое кожсырье у колхозного крестьянства в 1 р. 90 коп. за штуку. Реализационные же цены на рабочую обувь установлены в среднем 120 р. за пару, а военному ведомству — 8 рублей за пару.
Полная промышленная себестоимость килограмма пшеничной муки 13 копеек, рыночная реализационная цена пшеничного хлеба 1 р. 70 коп. за килограмм, для военного ведомства около 10 копеек, при заготовительной цене у крестьянства в 8 копеек за килограмм пшеницы.
Государство монополизировало хлебопечение и продает населению свыше 11 миллионов тонн хлеба в год, при себестоимости в среднем, включая издержки производства, одной тонны пшеничного хлеба 190 р., а выручает за тонну 1.700 рублей.
Такие же государственные наценки существуют и по другим товарам: себестоимость сахара 83 коп. килограмм, а реализационная цена 5 руб. 50 коп.; себестоимость спирта 90-градусного в среднем по Глав-спирту — 25 коп. за литр, а реализационная цена за бутылку 40-градусной водки — 15 рублей.
Ничто не мешает «народной» власти диктовать цены и «цены» являются оплотом бюджета и мощи вооружения.
Заместитель наркома, возглавляющий управление финансирования народного хозяйства, вызывает к себе для доклада. Здесь у него в кабинете нет трескучих фраз пропаганды. Задача ставится четко и вполне конкретно — выжать до отказа всё, что можно, из обрабатывающей — легкой промышленности и торговых предприятий, высвободить максимум средств на финансирование военной промышленности. Сидя на совещании у заместителя наркома, докладываю и слушаю доклады других. Всё направлено к тому, чтобы «выжать». На лице замнаркома появляется довольная улыбка, когда «винтики» докладывают плоды своих усилий, зафиксированные в расшифровках доходов.
Сухие цифры, но как много они говорят! В них отражается полная лишений жизнь многомиллионного населения страны, подхлестываемого жестокой властью к тяжелому труду. Непосильный, «стахановский» труд рабочих на фабриках, полуголодная жизнь горожан и нищета крестьян. Ни один роман не может дать той силы впечатления, какие дают сухие цифры бюджета.
— Только наша великая сталинская хозяйственно-финансовая система может дать такую грандиозную мобилизацию ресурсов, — торжественно заявляет в
заключение заместитель наркома и переходит к обсуждению расходной части бюджета на 1940-й год.
Сводки по финансированию отдельных отраслей народного хозяйства мало имеют общего с тем, что будет докладывать нарком финансов на очередной сессии Верховного Совета. Суммы финансирования военной промышленности и вооружения распределены по отраслям хозяйства. По сводному бюджету около 35 миллиардов рублей, ассигнованных на развитие военной индустрии, показаны по разделу «финансирование народного хозяйства». Военные расходы по официальному бюджету определены в 57 миллиардов, а в действительности достигают 90 миллиардов рублей.
Каждая фабрика, завод, колхоз, всякое лечебное медицинское учреждение и органы просвещения имеют свой мобилизационный план и расходуют по своим сметам на его проведение в жизнь большие суммы.
Военные рубли — это дорогие рубли: сталь 90-100 рублей тонна, нефть сырая 20 рублей тонна, а зарплата красноармейца 15 рублей в месяц.
Совещание тянется до полуночи. Я возвращаюсь домой под впечатлением цифр военного бюджета, вспоминая слова замнаркома:
— Военная индустрия и армия это сфера приложения производительного труда и продукция военной промышленности имеет чрезвычайно большое потребительное значение.
Бисмарк сказал, конечно, значительно проще и яснее: «Пушки вместо масла».
Тогда, в 1940 году, работая в Наркомфине, я представлял, что расходы на военные нужды являются рекордными возможностями СССР, что налог с оборота уже взвинчен до предела. Но вот отгремела война, и, будучи в Иране, в 1949-м году, я прочел доклад Зверева о бюджете на этот год. Налог с оборота оказался увеличенным до 265 миллиардов рублей против 105 млр. в 1940-м году. Отпускные цены на хлеб подняты в два раза. Финансирование военных расходов по официальной сводке бюджета возросло до 79 миллиардов рублей или почти на 50% к официальным расходам 1940-го года.
Утверждение производственных планов и бюджета на новый хозяйственный год, как это обычно практиковалось Госпланом и Наркомфином, сопровождалось аналитическими расчетами о нормах потребления и налогового обложения на душу населения. Эти расчеты основывались на данных ЦУНХУ Госплана по исчислению народонаселения.
В процессе работы выяснилась некоторая растерянность аппарата Госплана. И нужно сказать, что эта растерянность была обоснованной.
Результаты переписи, проведенной в 1937 году, партийные органы объявили «вредительскими». Руководящие работники, возглавлявшие перепись — Кро-валь, Осинский, Квиткин, Борзин и многие другие из аппарата народнохозяйственного учета Госплана — были репрессированы, как «враги народа», а перепись объявлена недействительной.
Номер в гостинице «Челюскин", после Москвы и купе международного вагона, показался неуютным, а сама гостиница — убогой и грязной. Временно управляющий трестом, главный инженер В-й «болел» обычной болезнью советского чиновника: боязнью ответственности и нежеланием проявлять инициативу. В-й подчеркнул, что он только.главный инженер, призван руководить строительством, а не организацией дела в целом. Знакомство с делами треста произвело самое гнетущее впечатление.
Вновь организованный строительный трест «Владивостокрыбстрой» должен был вести строительство рыбных комбинатов и жилых домов для рабочих рыбных трестов - Дальгосрыбтреста, Крабтреста и Рыбного Управления. Работы производились в разных пунктах Тихоокеанского побережья, а для их ведения к тресту был прикомандирован строительный батальон, насчитывающий около 1000 человек красноармейцев, выделенный Политбюро, по ходатайству Микояна. Помимо батальона трест должен был завербовать еще в распоряжение Наркомата пищевой промышленности такое же количество вольнонаемных.
Как всегда в Советском Союзе, самым трудным вопросом был вопрос снабжения строительными материалами. Снабжение здесь шло по двум линиям: по централизованным фондам наркоматов и за счет местных ресурсов Хабаровского края по нарядам из Москвы. Хотя Край и обладал неисчерпаемыми местными лесными ресурсами, но лес отпускался только в размере 20 процентов от указанного в нарядах количества. Планы лесозаготовок Леспромхозами систематически не выполнялись, а уже заготовленную древесину не было возможности вывезти из леса из-за недостатка конского поголовья. То же происходило с кирпичом и горючим для автомобилей.
Несмотря на гору писем и требований, направленных в Наркомат, трест не мог получить необходимые для строительства подъемные краны, компрессоры, транспортеры и другие механизмы. Отсутствие строительных материалов не давало возможности развернуть работу. Выполнение строительства срывалось, а рабочая сила простаивала.
Особенно нервничал командир строительного батальона майор Симаков. Батальон находился на хозрасчете. Чтобы кормить тысячу бойцов и сто лошадей, надо было выполнять нормы выработки и вообще работать. Оправдываясь перед военным начальством, Симаков всё время строчил длинные доклады и рапорты, подчеркивая плохую работу руководства трестом. Как человек, он не внушал симпатии. Желчный, с дергающимся лицом, майор Симаков производил впечатление болезненно-нервного, не вполне нормального человека.
Мне было понятно, что без создания собственных подсобных предприятий, хотя бы кирпичного и лесопильного заводов, поставить дело сколько-нибудь удовлетворительно не удастся. Но для решения этого вопроса надо было ждать приезда нового управляющего трестом. Приехал он только через два месяца и повел работу в направлении противоположном всем моим предположениям.
Товарищ X., живой маленький кавказец, был типичным продуктом партийно-бюрократической машины. О настоящем налаживании работы он и не думал. Заткнуть сразу все дыры и произвести внешний эффект — вот к чему стремился новый начальник.
Всех рабочих бросили на рытье котлованов и возведение стен зданий. О том, что после окончания этих работ, отсутствие материалов, необходимых для отделки зданий скажется еще острее, а капиталовложения будут надолго заморожены, управляющий не думал.
При развертывании работ оказалось, что сметы, составленные в Москве, сильно занижены, а ряд необходимых работ просто не учтен. Затруднения с лесом, кирпичом и другими материалами, по мере развертывания работ, непрерывно возрастали. Неизбежный крах приближался.
Ловкий управляющий трестом нашел совершенно нсожиданый выход из этого скандального положения. В один прекрасный день, придя на службу, я узнал, что он уехал в неизвестном направлении, оставив приказ о передаче мне обязанностей временно исполняющего должность управляющего трестом. Происходило это в 1937 году, через год после моего приезда во Владивосток. Как сумел мой шеф объяснить в Москве свое бегство — я не знаю. Очевидно, связи помогли ему как-то замять это дело и избежать расправы. Иногда своевременная перемена места жительства и работы спасали людей от репрессий. Положение во Владивостоке, вне зависимости от хода работ в тресте, обострялось — чувствовалось приближение ежовского погрома.
Бывает иногда, что все неприятности скапливаются и наслаиваются одна на другую. Жить тогда становится трудно. Такая обстановка сложилась в конце 1937 года. Недостаток материалов, простой строительных рабочих, прекращение финансирования банком из-за дефектности смет, травля в местной печати, репрессии со стороны властей, — всё это, как тяжелая лавина, надвинулось и грозило раздавить. Радости жизни и творчества исчезли, а осталось лишь ощущение страха и собственной беспомощности. Стало так тяжело, что я потерял желание жить.
Ко всем деловым осложнениям прибавилась новая забота — кампания по выборам в Верховный Совет СССР. Когда я явился по вызову в Областной исполнительный комитет, меня удивила суета, торжественность и озабоченное выражение на лицах сотрудников.
— Получены указания от Крайкома партии о подготовке к выборам, - - сообщил мне секретарь Облисполкома. Все хозяйственники, вызванные в этот день на заседание, посвященное вопросам выборов, получили строжайшее указание выполнять вне всякой очереди все задания сформированных участковых комиссий по выборам. Появилось новое начальство — участковая комиссия с ее многолюдным штатом «активистов», призванных содействовать выборам. Начались непрестанные вызовы в Облисполком, в Крайком, звонки по телефону с требованиями «немедленно», «срочно», «вне всякой очереди» — выделить автомашины, материалы и обстановку для оборудования помещений.
Угроза — передать дело в НКВД «за срыв кампании» повисла в воздухе, как грозовая туча. Создавалось впечатление, что весь аппарат Крайкома, Облисполкома и Горсовета только и занят этой кампанией, что вся остальная деловая жизнь замерла. В ущерб основной оперативной работе пришлось передать избирательным комиссиям легковые автомашины, изыскивать способы для приобретения красного кумача и фанеры для оборудования избирательных кабин, выделить половину конторского помещения для участковой комиссии. Но требования не прекращались и сыпались, как из рога изобилия. Собрания сменялись собраниями, а заседания — заседаниями.
Кандидаты выделены Крайкомом и утверждены Москвой к баллотировке по Приморскому краю. Эти, до того никому неизвестные люди, повидимому, должны пройти делегатами — один в Верховный Совет и один в Совет Национальностей.
Что сулит эта новая политическая акция Политбюро? Этот вопрос не может не интересовать меня. Слишком много энергии затрачивается на предвыборную кампанию со стороны партийных и административных органов. Никто не знает этих «выдвиженцев», но их знает партия.
Можно ли выдвинуть других кандидатов и возможно ли это будет осуществить? Выборы в Верховный Совет проводятся впервые и техника выборов еще не ясна. На собраниях обсуждаются только две предложенные кандидатуры. Никто не смеет и помыслить выдвинуть другого кандидата.
Секретарь партийной организации треста на последнем предвыборном собрании грозил всеми карами тому, кто не явится на выборы. Активность будет определяться не только явкой, но и своевременностью подачи бюллетеня.
— Все должны являться и опускать свои бюллетени в первый же час после открытия избирательного участка, — заявил парторг, и это было всеми воспринято, как распоряжение карательных органов, стоящих за его спиной.
— Чем раньше вы явитесь на избирательный участок, тем лучше. Этим будет доказано ваше желание выполнить свой долг перед родиной, — сказал председатель, закрывая собрание.
Наступил знаменательный день выборов в Верховный Совет. Выборный участок разукрашен флагами и портретами вождей партии и правительства. Толпа людей заполняет лестницу и помещение участка. Люди с озабоченными лицами спешат получить бюллетени и зарегистрировать свою явку. К участку непрерывно подъезжают мобилизованные легковые автомашины, на них активисты привозят стариков и больных «проголосовать свою волю». В большом зале, за длинным столом, покрытым кумачом, разместилась участковая комиссия, перед столом — избирательные урны. Человек восемь, а среди них и мой парторг, с серьезными сосредоточенными лицами проверяют поалфавитные списки избирателей, выдают конверты с вложенными бюллетенями и отмечают галочками фамилии явившихся на участок. Один из членов комиссии торжественно вручает мне конверт с бюллетенем.
«Активист» с остреньким, сухоньким лицом указывает дорогу в комнату, где вдоль стен размещены избирательные кабины, задрапированные кумачом, с занавеской на дверях. В кабине столик с чернильницей, перьями и кресло. Вхожу в кабину и вытаскиваю из конверта бюллетень. На бюллетене отпечатаны уже известные по предвыборным собраниям фамилии двух кандидатов. Я в нерешительности — что же я должен делать в этой кабине, куда меня привели? Выглядываю из-за занавески и наивно спрашиваю активиста:
— Что, может, я должен скрепить бюллетень своею подписью?
— Нет, что вы! — полушопотом отвечает активист. — Это будет считаться испорченным бюллетенем. Никаких пометок. Вы должны только вложить бюллетень, запечатать конверт и... идти опустить в урну-
Я в недоумении — зачем же тогда эти кабины, ручки, чернильницы, вся эта предвыборная суета, работа сотен людей и трата народных денег на всю эту громоздкую выборную машину?!
Но недоумевать можно только про себя. Я запечатываю конверт с бюллетенем и опускаю его в урну. На следующий день парторг с искаженным злобой лицом сообщил мне конфиденциально: — Подумай, пять бюллетеней оказались при подсчете испорченными. — Фамилии кандидатов зачеркнуты, и вписаны фамилии Бухарина, Рыкова и других оппозиционеров. Озабоченный неполадками в работе, я реагировал на это сообщение равнодушно.
В газете появилось сообщение, что в выборах участвовало 99% избирателей и единогласно выбраны два никому неизвестных гражданина, предложенные партией.
В 1937 году НКВД начало планомерное выселение китайцев. Бедных Юли-юли делили на две категории: китайских и советских подданных. Сначала выселили китайских подданных, а потом арестовали и выслали и всех советских подданных. Многие китайцы как первой, так и второй категории, был женаты на русских и имели детей. Это не помогло ни тем, ни другим, и русские жены китайцев разделили судьбу мужей.
Выпущенный из заключении бухгалтер как-то рассказал мне, что одним из выдвинутых против него обвинений было слушание и хранение заграничных «белогвардейских» пластинок, в частности пластинки «Молись кунак» в исполнении Вертинского. Многие советские люди, а особенно советская элита, увлекались Лещенко и Вертинским, слушая их в тесном семейном кругу. Эти пластинки матросы ввозили контрабандно, а таможня, обнаружив, отбирала и передавала в закрытые магазины НКВД, откуда они и проникали на рынок. Нужно сказать, что эти пластинки на рынке, из-под полы, продавались по 250-300 рублей за штуку, тогда как советская пластинка стоила 2-3 рубля.
Я тоже любил этих певцов и имел дома несколько пластинок, напетых Лещенко и Вертинским. Когда бухгалтер рассказал мне, как ему пришлось плохо из-за этих крамольных пластинок, я, вернувшись домой, решил спрятать подальше от греха эти пластинки, но не нашел их на месте.
Несмотря на многие трудности, работа треста постепенно налаживалась. Помогало наличие строительного батальона. Были построены кирпичный и лесопильный заводы и налажена заготовка леса силами батальона. Послать в лес обычных рабочих для треста было ничуть не легче, чем для любого леспромхоза: сразу вставал вопрос о жилищах, переброске и снабжении. Военизированная рабочая сила упрощала дело. Достаточно было распоряжения и красноармейцы переметались в пункт назначения. Обеспечение жильем тоже упрощалось, так как красноармейцы могли жить зимой в отепленных палатках с двухярусными нарами, а питаться в походной кухне. Договорившись с Леспромхозом и передав ему 250 красноармейцев батальона на время заготовки, я мог, не выходя из смет, обеспечить строительство материалами.
Это вынужденное для треста мероприятие тяжело отзывалось на красноармейцах. Им приходилось переносить все трудности зимней жизни в Уссурийской тайге.
Положение красноармейцев строительного батальона, по сравнению с обычными воинскими соединениями, было более тяжелым. Батальон имел параллельно строевое и техническое начальство. Командира батальона замещал военный инженер — помощник по технической части, а командиров взводов — техники-десятники. Выполнив днем задания по строительству, как обычные рабочие под руководством технического персонала, красноармейцы должны были вечерами проходить курс военной подготовки под руководством строевых командиров.
Всё это рассматривалось красноармейцами, как наказание. Состав батальона был специфический — помимо рабочих строительных специальностей, батальон в значительной своей части состоял из сыновей кулаков и лиц политически неблагонадежных.
Не успел я несколько наладить работу треста после бегства бывшего управляющего, как пришлось столкнуться с новым испытанием.
Однажды меня вызвали по телефону и предложили приехать в управление Дальлага. Во Владивостоке Дальлаг имел большой пересыльный лагерь заключенных для пополнения Колымы. Из-за недостатка пароходов, в пересыльном лагере скопились заключенные, и Дальлаг хотел найти им рациональное применение. Нечего и говорить, что предложение это осложняло работу. Помимо чисто моральной стороны этого дела, с которой, в конце концов, можно было примириться, потому что работать на строительстве заключенным было всё-таки лучше, чем в концлагере, в предложении Дальлага были другие весьма щекотливые стороны.
Дальлаг требовал, чтобы трест платил за каждого рабочего по 8 рублей 60 копеек в день. Занять неквалифицированных заключенных можно только на самых примитивных планировочных земляных работах и на рытье котлованов. Передо мной, как руководителем предприятия, вставала сложная проблема. Расценки на земляные работы были низкими, и 8 руб. 60 коп. в день мог выработать только опытный сильный рабочий, заключенные же, истощенные долгим пребыванием в тюрьме и лагере, не могли справиться с таким заданием. Опасения мои впоследствии подтвердились.
Переговоры с представителями Дальлага закончились тем, что отказаться от заключенных я не смог. Калькуляция Дальлага подсчитана и детально «обоснована». Мои попытки уменьшить расценки ни к чему не привели. Рыжий НКВД'ист накричал на меня, обвиняя в антигосударственных тенденциях, и я сдался. Можно было самому попасть на Колыму, но нельзя было отказаться от «любезного» предложения Дальлага.
Оказалось, что дневная оплата заключенных подразделяется на следующие неравные части: дневная заработная плата заключенного, часть которой записывается на его личный счет и выдается при освобождении — 30 копеек; питание и одежда — 1 рубль 50 коп.; амортизация инвентаря бараков и других зданий -— 1 рубль 10 коп. и на содержание аппарата НКВД — 5 рублей 70 копеек! Две трети заработка заключенного, таким образом, поглощались содержанием полицейских органов страны!
Работая в наркомате финансов, я знал, что финансирование административных и оперативных расходов органов НКВД по бюджету проводится только частично, а основная часть расходов покрывается за счет сумм, полученных от внутренних доходов — поступлений. Расшифровка калькуляции явилась деталью, освещающей, в каком размере покрываются затраты в несколько десятков миллиардов рублей, без отражения их в бюджете СССР.
Вольнонаемный строительный рабочий в предвоенный период зарабатывал на Дальнем Востоке в месяц 350-400 рублей. Заключенный же обходился НКВД, включая питание и зарплату, в месяц 54 рубля, таким образом, с каждого раба, использованного на строительстве, НКВД получало на покрытие расходов системы — 300-350 рублей в месяц, как разницу между сметными и фактическими затратами на строительство.
Количество заключенных составляло по СССР, примерно, 10 миллионов человек, следовательно, разница в заработной плате достигала порядка 40 миллиардов рублей — внебюджетных средств НКВД, покрывающих расходы на аппарат и полицию.
Надо учесть к тому же, что труд заключенных применялся, главным образом, на отдаленных неосвоенных окраинах и переброска туда вольнонаемных рабочих потребовала бы дополнительных расходов на подъемные. Подъемные выплачивались в соответствии с кодексом законов о труде тем рабочим, которые должны были ехать на работу на Дальний Восток по двухлетнему контракту и включали стоимость проезда рабочего и его семьи по железной дороге, зарплату в пути и т. д. В среднем это составляло 1.200 рублей на человека. Доставка заключенного, учитывая, что возили их в товарных вагонах по 50 человек на теплушку, обходилась в среднем в 60-70 рублей на человека. Государство таким путем экономило большие суммы на освоении окраин и на содержании полицейских органов террора. Экономия на зарплате и переброске давала более чем достаточные средства для покрытия расходов на содержание 2-хмиллионной полицейской армии и аппарата НКВД.
Нужно к тому же учесть, что один заключенный на драгах добывал на Колыме в среднем один золотник золота в день. В переводе на дореволюционный рубль, это — 4 рубля золотом, в то время, как содержание одного заключенного в день, в переводе на тот же дореволюционный рубль, обходилось не более 13-15 копеек. Советское «рабоче-крестьянское» правительство от эксплоатации труда заключенных — рабочих и крестьян — получало, таким образом, баснословные средства для финансирования вооружений и аппарата НКВД.
Для меня стало неоспоримым, что порочная бюрократическо-полицейская советская система могла существовать, только применяя всё в возрастающем масштабе рабский труд. Это значило, что Политбюро не сможет никогда отказаться от политики массового террора, не только по политическим, но и по экономическим соображениям.
Присланным на строительство заключенным не под силу было выполнять нормы вольнонаемных рабочих и это создало некоторые финансовые затруднения для треста.
Большинство заключенных были крестьяне, обвиненные в контрреволюционной пропаганде и сосланные на длительные сроки в лагеря. Вечно голодные, одетые в лохмотья — они производили удручающее впечатление.
Боязнь ответственности и стремление свалить вину на другого приводила часто к столкновению между руководящими работниками связанных общей работой учреждений.
На этой почве у меня произошел конфликт с управляющим Дальгосрыбтреста Карапотницким, одновременно занимавшим и крупный партийный пост — члена бюро крайкома партии. Причиной столкновения была задержка строительства рыбного комбината в бухте Витязь, расположенной вблизи озера Хасан.
Работа эта производилась нашим трестом на подрядных началах для Дальгосрыбтреста. Причина задержки была проста: Карапотницкий не выделил морской транспорт, находившийся в его распоряжении, чем нарушил, как заказчик, подрядный договор.
Началось с травли меня, как виновника срыва строительства, в местной прессе. Газета «Приморская звезда» посвятила несколько «подвалов» моей «преступной деятельности». Такое начало не предвещало ничего хорошего и я болезненно реагировал на несправедливость. Приближалась ежовская чистка и начались репрессии. Я не чувствовал себя в чем-либо виновным и видел, что добросовестная работа не находит должной оценки.
Вскоре меня вызвал к себе секретарь Приморского Крайкома партии Пегов, для разбора дела о задержке строительства в бухте Витязь. Молодой человек, лет тридцати с небольшим, быстро выдвинувшийся на комсомольской и партийной работе, Пегов принял меня дружелюбно. На совещании в кабинете Пегова Карапотницкий, волнуясь, пытался доказать свою правоту, выпячивал грудь, украшенную орденом Ленина. Стараясь сохранить спокойствие, я привел ряд неоспоримых аргументов и цифр о фактическом положении,, но, по правде, мало рассчитывал на успех. К моему удивлению, Пегов, слушая Карапотницкого, посматривал на него иронически и высказал ряд критических замечаний по его адресу. Я вышел после совещания с чувством некоторого беспокойства.
Главное испытание, связанное с моей работой на Дальнем Востоке, было еще впереди.
Отчасти в связи с событиями на озере Хасан, Политбюро приняло специальное решение о преобразовании Владивостока исключительно в военный порт и о переводе, в связи с этим, всех гражданских учреждений в бухту Находка. Работы по строительству нового порта и жилфонда были поручены Дальстрою — НКВД, Наркомату морского флота и нашему тресту. Сроки были установлены жесткие, и мне пришлось принять экстренные меры, чтобы не сорвать предложенный план строительства.
Советское хозяйство часто напоминает тришкин кафтан — чтобы починить рукава, приходится отрезать полы. Выполнить успешно и в срок все плановые и внеплановые задания — невозможно. Важно в таких случаях во-время учесть, за нарушение каких директив придется нести большую ответственность. Поскольку было ясно, из решения Политбюро, что отвечать придется в первую очередь за строительство в Находке, мне пришлось собрать неиспользованные еще строительные материалы со всех других объектов, заморозив другие стройки. Эти мероприятия позволили выполнить план по Находке на 90 процентов.
Положение моих партнеров по строительству оказалось хуже. То ли они не сумели во-время «обрезать полы», чтобы «залатать рукава», то ли условия их работы были более неблагоприятными, но план «Морфлот» выполнил на 20, а Дальстрой НКВД — на 25 процентов. Повидимому, само задание было невыполнимым — углубить залив так, чтобы океанские суда смогли подходить к причалам, — не удалось и впоследствии. Но всё это выяснилось значительно позже. В этот же период, когда обнаружилось катастрофическое невыполнение плана, все руководители, непосредственные виновники «срыва» строительства, были вызваны в Москву.
Казалось бы, при выполнении плана на 90 процентов, по сравнению с 20-ю и 25-ю процентами «Морфлота» и НКВД, я мог ехать спокойно, но кто мог предугадать, чем кончится вся эта история?
В своем наркомате в Москве, на приеме у заместителя наркома Николаева, я сразу понял, что дело принимает серьезный оборот. Николаев встретил меня любезно, внимательно выслушал и, просмотрев все материалы, не сделал критических замечаний. Это внушило мне некоторые опасения. Из дальнейшего разговора я понял, что это имеет основание — материалы о срыве плана были затребованы Государственным контролем. Возглавлял Госконтроль грозный Мехлис, а разбор дела о выполнении решения Политбюро о строительстве в бухте Находка взяла на себя заместитель председателя Госконтроля, не менее грозная Землячка.
На доклад к Землячке мы должны были идти вместе — Николаев и я. Мне стало ясно, что Николаев хочет выставить меня главным докладчиком, а самому остаться в тени. Имя Землячки было хорошо известно. В начале революции она возглавляла Петроградское Чека и именно ей принадлежит «честь» расстрела Гумилева и многих других представителей петроградской интеллигенции.
Конечно, этот визит не сулил мне ничего хорошего. Лучше выдержать любой натиск Николаева, чем идти к Землячке. Но делать было нечего, и я сдал фотокарточки и паспорт в спецчасть наркомата для оформления пропуска в дом правительства. Работник спецчасти предупредил, что оружие при себе иметь запрещено. Землячка принимала в доме Совнаркома, на углу улицы Горького.
Знакомство с Землячкой окончательно привело меня к решению уехать с Дальнего Востока. Легко было принять решение, но не так легко было его выполнить. Случай и на этот раз выручил меня.
Народным комиссаром рыбной промышленности в это время была назначена Полина Жемчужина, жена Молотова, «графиня Мама», как называли ее шутя некоторые сотрудники. Полина Семеновна Жемчужина знаменовала собой новую эпоху в жизни коммунистического Олимпа. Если Землячка была олицетворением идеи карающего меча революции, то Полина Жемчужина (Молотова) воплощала лозунг: «Жить стало лучше, жить стало веселее, товарищи!». Приехала Жемчужина во Владивосток в специальном вагон-салоне, бывшего поезда императора Николая. С «наркомшей» приехал целый штаб
В Наркомате было много людей, знающих меня по работе и, в частности, заместитель наркома Николаев. Но «оседать» в этом наркомате, и иметь узкий «рыбный профиль» у меня не было желания.
В Москве наркомат рыбников не имел своей свободной жилплощади и обещал дать мне комнату «не ранее, чем через год». Но год, а может и больше, жить где-то нужно! Приходилось заниматься сложной, в условиях Москвы, квартирной проблемой. Москва в 1939 году была перенаселена еще больше, чем во время моего отъезда на Дальний Восток. Аппарат учреждений рос с невероятной быстротой, а жилищное строительство проводилось в ничтожных размерах.
Столицу питала вся страна. Каждый район имел плановую разверстку по «спецснабжению» Москвы. За расходование продовольственных фондов, предназначенных для Москвы, виновные карались в уголовном порядке. Людей соблазняло несравнимо лучшее, чем в провинции, снабжение и все старались всякими правдами и неправдами осесть в Москве. А власть ввела множество рогаток, препятствуя этому людскому наплыву. Без постоянной прописки в милиции нельзя было получить работу, а не работая и не имея жилплощади, нельзя было прописаться. Получался какой-то заколдованный круг. Но — голь на выдумки хитра!
***
...Согласованы с Госпланом лимиты капиталовложений, планы развития и финансирования отдельных отраслей хозяйства и культуры на новый наступающий год. Сконструирован и бюджет 1940 года, этот заключительный аккорд ежегодного производственно-финансового планирования.
Бюджет на 40-й год проходил в лихорадочной обстановке изыскания максимума ресурсов на финансирование военных расходов. Налоговый пресс трещал от все усиливающегося завинчивания. Режим экономии, сокращение административного аппарата, увеличение производительности труда и накоплений на фабриках, увеличение изъятия продукции у крестьянства, снижение качества продукции товаров широкого потребления, — эти и подобные им мероприятия диктовались директивами ЦК ВКП(б). За этот год должны сделать больше в укреплении военной мощи, чем сделали за пятилетку, — такова была официальная установка ЦК партии.
До составления бюджета 40-го года казалось, что пресс уже завинчен до отказа. Прибыль промышленных и торговых предприятий возросла с шести миллиардов в 32-м году до шестидесяти трех миллиардов в 40-м году. Налог с оборота на товары массового потребления поднялся с девятисот девяноста двух миллионов в 1928 году до ста пяти миллиардов в 40-м году, или возрос больше, чем в сто раз, в то время, как производство товаров широкого потребления увеличилось за этот период ничтожно.
Валовой розничный товарооборот страны был определен в 175 млр. рублей, включая и дублированные торговые обороты. По отношению к этой цифре реализации налог с оборота занял 60% удельного веса. Восемьдесят процентов товарооборота обслуживались государственной торговой сетью и лишь двадцать процентов кооперативной системой.
Так осуществляются «заветы социализма» — об увеличении благосостояния населения и развитии кооперации, как «столбовой дороги» к коммунизму.
Обложение населения косвенными налогами, в условиях коммунистической монополии всего хозяйства страны, оказалось наиболее просто осуществимым и наиболее удобным способом распределения товарных масс между военным и гражданским секторами. За пятилетки центр тяжести обложения перемещен на косвенные налоги: если в 1928-29 г. налог с оборота составлял 1797 млн., а прямые налоги 673 млн., то в 1940 году налог с оборота уже выразился в 105,8 млр., а прямые налоги в 9,4 млр., или менее 8% от всей суммы обложения.
Налог с оборота — это «худшая форма ограбления трудящихся» — трактует энциклопедия. Нарком финансов Зверев в своих официальных выступлениях и деловых беседах с сотрудниками именует налог с оборота — «доходами от социалистических предприятий», — хотя налог и является худшим способом ограбления широких масс населения. По представленным в наркомат калькуляциям промышленной себестоимости пара тяжелой обуви обходится государству в среднем по СССР в 7 руб. 40 коп., а легкой обуви 6 руб. 90 коп., при заготовительной цене на мелкое кожсырье у колхозного крестьянства в 1 р. 90 коп. за штуку. Реализационные же цены на рабочую обувь установлены в среднем 120 р. за пару, а военному ведомству — 8 рублей за пару.
Полная промышленная себестоимость килограмма пшеничной муки 13 копеек, рыночная реализационная цена пшеничного хлеба 1 р. 70 коп. за килограмм, для военного ведомства около 10 копеек, при заготовительной цене у крестьянства в 8 копеек за килограмм пшеницы.
Государство монополизировало хлебопечение и продает населению свыше 11 миллионов тонн хлеба в год, при себестоимости в среднем, включая издержки производства, одной тонны пшеничного хлеба 190 р., а выручает за тонну 1.700 рублей.
Такие же государственные наценки существуют и по другим товарам: себестоимость сахара 83 коп. килограмм, а реализационная цена 5 руб. 50 коп.; себестоимость спирта 90-градусного в среднем по Глав-спирту — 25 коп. за литр, а реализационная цена за бутылку 40-градусной водки — 15 рублей.
Ничто не мешает «народной» власти диктовать цены и «цены» являются оплотом бюджета и мощи вооружения.
Заместитель наркома, возглавляющий управление финансирования народного хозяйства, вызывает к себе для доклада. Здесь у него в кабинете нет трескучих фраз пропаганды. Задача ставится четко и вполне конкретно — выжать до отказа всё, что можно, из обрабатывающей — легкой промышленности и торговых предприятий, высвободить максимум средств на финансирование военной промышленности. Сидя на совещании у заместителя наркома, докладываю и слушаю доклады других. Всё направлено к тому, чтобы «выжать». На лице замнаркома появляется довольная улыбка, когда «винтики» докладывают плоды своих усилий, зафиксированные в расшифровках доходов.
Сухие цифры, но как много они говорят! В них отражается полная лишений жизнь многомиллионного населения страны, подхлестываемого жестокой властью к тяжелому труду. Непосильный, «стахановский» труд рабочих на фабриках, полуголодная жизнь горожан и нищета крестьян. Ни один роман не может дать той силы впечатления, какие дают сухие цифры бюджета.
— Только наша великая сталинская хозяйственно-финансовая система может дать такую грандиозную мобилизацию ресурсов, — торжественно заявляет в
заключение заместитель наркома и переходит к обсуждению расходной части бюджета на 1940-й год.
Сводки по финансированию отдельных отраслей народного хозяйства мало имеют общего с тем, что будет докладывать нарком финансов на очередной сессии Верховного Совета. Суммы финансирования военной промышленности и вооружения распределены по отраслям хозяйства. По сводному бюджету около 35 миллиардов рублей, ассигнованных на развитие военной индустрии, показаны по разделу «финансирование народного хозяйства». Военные расходы по официальному бюджету определены в 57 миллиардов, а в действительности достигают 90 миллиардов рублей.
Каждая фабрика, завод, колхоз, всякое лечебное медицинское учреждение и органы просвещения имеют свой мобилизационный план и расходуют по своим сметам на его проведение в жизнь большие суммы.
Военные рубли — это дорогие рубли: сталь 90-100 рублей тонна, нефть сырая 20 рублей тонна, а зарплата красноармейца 15 рублей в месяц.
Совещание тянется до полуночи. Я возвращаюсь домой под впечатлением цифр военного бюджета, вспоминая слова замнаркома:
— Военная индустрия и армия это сфера приложения производительного труда и продукция военной промышленности имеет чрезвычайно большое потребительное значение.
Бисмарк сказал, конечно, значительно проще и яснее: «Пушки вместо масла».
Тогда, в 1940 году, работая в Наркомфине, я представлял, что расходы на военные нужды являются рекордными возможностями СССР, что налог с оборота уже взвинчен до предела. Но вот отгремела война, и, будучи в Иране, в 1949-м году, я прочел доклад Зверева о бюджете на этот год. Налог с оборота оказался увеличенным до 265 миллиардов рублей против 105 млр. в 1940-м году. Отпускные цены на хлеб подняты в два раза. Финансирование военных расходов по официальной сводке бюджета возросло до 79 миллиардов рублей или почти на 50% к официальным расходам 1940-го года.
Утверждение производственных планов и бюджета на новый хозяйственный год, как это обычно практиковалось Госпланом и Наркомфином, сопровождалось аналитическими расчетами о нормах потребления и налогового обложения на душу населения. Эти расчеты основывались на данных ЦУНХУ Госплана по исчислению народонаселения.
В процессе работы выяснилась некоторая растерянность аппарата Госплана. И нужно сказать, что эта растерянность была обоснованной.
Результаты переписи, проведенной в 1937 году, партийные органы объявили «вредительскими». Руководящие работники, возглавлявшие перепись — Кро-валь, Осинский, Квиткин, Борзин и многие другие из аппарата народнохозяйственного учета Госплана — были репрессированы, как «враги народа», а перепись объявлена недействительной.
![[identity profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/openid.png){kind=small}
no subject
Date: 2023-06-24 09:31 am (UTC)LiveJournal categorization system detected that your entry belongs to the following categories: Армия (https://www.livejournal.com/category/armiya?utm_source=frank_comment), История (https://www.livejournal.com/category/istoriya?utm_source=frank_comment), Общество (https://www.livejournal.com/category/obschestvo?utm_source=frank_comment), СССР (https://www.livejournal.com/category/sssr?utm_source=frank_comment).
If you think that this choice was wrong please reply this comment. Your feedback will help us improve system.
Frank,
LJ Team